Билеты в Большой театр 
К моменту выхода номера уже прошла премьера задуманного Андрисам Лиепой спектакля на сюжет из жизни Баланчина. Хореограф приходит на открытие ювелирного бутика и средь шумного party задумывает новый балет, в котором будут танцевать драгоценности изумруды, рубины, бриллианты. У Баланчина есть такие балеты. А вот сапфиров нет. Хореографы Георгий Алексидзе и Егор Дружинин решили их показать. Разумеется, в возникновении замысла повинно столетие Баланчина. Но у Андриса Лиепы Нина Ананиашвили – есть и более личный повод для омажа Баланчину. В 1987 году он и Нина Ананиашвили первыми среди советских танцовщиков получили приглашение поработать в «Нью-Йорк Сити балле». «Гласность в действии» под таким заголовком вышел в «Дэне мэгэзин» репортаж с их репетиций. А потам Клайв Барнс недрогнувшей рукой написал в «Вашингтон пост»: «После Петера Мартинса никто так не походил на Аполлона, как Лиепа. Еще немножко опыта – и его Аполлон вполне подойдет для Парнаса».
– Как у вас вообще могла появиться идея «погостить» в труппе Баланчина?
– Меня невольно подтолкнул к этой мысли Рудольф Нуреев. Он показал мне несколько своих записей – современный репертуар, из которого я выделил Баланчина. И у нас зашла речь об «Аполлоне». Я сразу «догадался», что этот спектакль недаром стал классикой XX века. Следом за первым исполнителем – Сержем Лифарем – его танцевали абсолютно все. И в Европе, и в Америке. Барышников, Нуреев, великолепны были в нем Жак Д’Амбуаз, Шон Лэвери... Этот спектакль для танцовщика – что «Жизель» для балерины. Моя идея была – поехать в Нью-Йорк и станцевать два спектакля. Обязательно «Аполлона» и, возможно, «Послеполуденный отдых фавна» Джерома Роббинса – мне казалось, что нам с Ниной очень пойдет этот балет.
– Вот так взяли и решили? 
– Я сумел убедить Министерство культуры в том, что не хочу проблем ни для них, ни для себя, и что имидж страны мне небезразличен. И мне удалось – первый раз советские артисты должны были на совершенно официальных основаниях работать в течение месяца в американской труппе. Никто не знал, как это будет.
– И как это было?
– Очень интересно. В сущности, работа над новым репертуаром началась, едва мы переступили порог. К нашим услугам оказались два видеомагнитофона и совершенно необъятное количество записей балетов Баланчина. И мы могли хоть целыми сутками учить спектакли, которые нам предложили.
– Самим выбирать не пришлось?
– Нет. Петер Мартинс счел, что нам будет легче станцевать то, что мы уже когда–то танцевали. «Raymonda-variations», спектакль, совершенно не похожий на нашу «Раймонду». Но музыку–то мы знали, и он думал, что это поможет. Кроме того, он решил попробовать нас в «Симфонии до мажор», но не в одной части, а поставив каждого с американским партнером. Не только ради эксперимента, но чтобы партнер – у Нины Отто Ньюберт, у меня Мелинда Рой – делился своим опытом.
Но я всё думал про «Аполлона». Тут мне опять помог Рудик Он приехал на гастроли, пришел заниматься в «Нью-Йорк Сити балле». И я как-то в сердцах сказал ему, что мечтал станцевать «Аполлона». Он пошел к Петеру Мартинсу и подсказал ему очень хорошую идею: включить в благотворительный гала-концерт, которым завершался зимний сезон, наше с Ниной выступление в этом балете. Так и получилось. В этом концерте мы станцевали адажио и две вариации из «Аполлона». За месяц нам пришлось выучить три балета.
– Наверное, это и оказалось самым сильным впечатлением от работы в этой труппе?
– Сильнее всего впечатляло то, что мы попали в Дом Баланчина. Там я познакомился с Виолетт Верди. Там с нами очень много работали Петер Мартинс, Хезер Уотс, Адам Людерс. Эти люди поддерживали уникальную атмосферу интеллектуальной зависимости от идей, которыми жил Баланчин. Мы стали репетировать «Раймонду» – знакомая музыка не помогала, наоборот, страшно мешала. Мы чувствовали и понимали логйку нашей «Раймонды» Петипа. Баланчинская постановка казалась нам абсолютно нелогичной. 
Знакомая музыка давала другие импульсы. Зато, когда мы совместными усилиями преодолели сопротивление материала, логика и смысл явили себя с такой мощью, что наше прозрение превзошло все ожидания репетиторов. Но тому, кто приезжает «гостем», всегда легче. К тому же мы прибыли после триумфальных американских гастролей Большого театра, которые состоялись за год до нашего приезда и благодаря которым он вообще стал возможен. Нас уже знали – мы имели определенный статус. На первый спектакль пришел Миша Барышников, с которым, кстати, я тогда и познакомился. И он, и Нуреев были к нам очень внимательны. Разумеется, все это видели.
– А вы мало того, что не побоялись организовать свой выезд, но еще и там вели себя не вполне «благонадежно»...
– Я воспользоваться тем, что наступила перестройка. В конце концов, и Нуреев к тому времени уже получил разрешение приехать в Россию. Я имею в виду его негласный первый приезд. Он навещал свою мать, которая была при смерти. В Москве он был всего один день.
– Вы хотите сказать, что увиделись с ним тогда?
– Да. У него было мало друзей в Москве. Он позвонил моей маме: «Завтра я прилетаю». Она, конечно, не поверила. Но он действительно на следующий день был в Уфе, а вечером пролетал через Москву. Нуреев симпатизировал моему отцу. Он был одного возраста с ним, и они были близки по духу.
– А как отец отнесся к вашему решению поработать на Западе?
– С пониманием, но без особого одобрения. В принципе, он всегда считал: без Большого театра жизни нет.
